Люба Митник — она одна из тех ученых, кто в 2001 году расшифровал геном человека. Специалист по инновационным разработкам для продуктов питания и процессов производства. Мама четверых детей. Шеф и дорогой гость для русских стариков в центре реабилитации для пожилых людей в Бостоне. Родилась в Ленинграде, училась в Париже, стажировалась в Милане, живет и работает в Бостоне.

Люба, где вы работаете?

Я работаю в компании, которая занимается инновациями. Мы помогаем крупным корпорациям придумывать новые продукты или улучшать качество уже существующих. В основе наших идей лежит методика, разработанная в свое время в Советском Союзе, она называется ТРИЗ — Теория Решения Изобретательских Задач. Наша фирма — одна из первых, которая пришла на американский рынок с таким методологическим подходом. Мозговой центр компании находится в Петербурге, а в Бостоне мы ищем и привлекаем клиентов. К сожалению, я не имею права рассказывать о конкретных реализованных решениях, поскольку все это – секретная информация, которая охраняется от конкурентов. Но о задачах, над которыми работала, расскажу.

Как сделать такие чипсы, в которых, как минимум, на 20% меньше соли, а на вид, вкус, по ощущению во рту они кажутся потребителю такими же, как обычные? Мы всерьез изучили, как «обмануть» вкусовые и обонятельные рецепторы, и придумали как.

Как придумать такой пластиковый мусорный мешок, чтобы пластика использовалось меньше, а прочность была больше? Как сделать такую пищевую фольгу, чтобы она была тонкой и гибкой, но при этом не протыкалась, к примеру, рыбными или куриными косточками? Что нужно, чтобы заказанная на дом жареная картошка не становилась быстро «мокрой», а оставалась хрустящей внутри контейнера? Как производить зубную пасту с натуральными антимикробными добавками, которые на самом деле работают — на сегодняшний день, увы, натуральные добавки, как правило, тут же дезактивируются в пасте, поэтому толку от них нет.

Многие наши проекты также связаны с изменениями процессов производства, выводом их на более современный уровень, что отражается на улучшенном качестве продуктов и уменьшенной себестоимости.

Вы всегда этим занимались?

Нет, на этой работе я лет десять. А вообще я — химик. Закончила химфак ЛГУ в Ленинграде, потом аспирантуру в Париже. Я исследовала движение в полимерных средах молекул ДНК. Работа была чрезвычайно интересной, являлась частью мощного многолетнего международного проекта «Геном человека», целью которого было расшифровать последовательность нуклеотидов в ДНК человека и представить ее в виде генетической карты, чтобы благодаря этим знаниям понять, как нам дальше жить здоровыми и счастливыми. Начала я этим проектом заниматься в лаборатории в Париже, а потом руководство Бостонского Университета утвердило меня для работы над этим же проектом постдоком («постдок» — временная ставка в зарубежных вузах и научно-исследовательских институтах, которую занимают молодые ученые со степенью кандидата наук – прим. ред.). Это был «золотой век» биотехнологии — мы верили, что все наши беды закончатся, когда мы расшифруем геном.

Его расшифровали в 2001-м году, был большой праздник, а потом стало непонятно — что же со всем этим делать. Мой юношеский энтузиазм сдулся как шарик, но работать было очень интересно. Женщине быть ученым довольно сложно. К тому времени у меня уже была семья, рождались дети, работа в лаборатории отнимала мое время от семьи. Знаете, ученым невозможно быть с 8-ми утра до 6-ти вечера по нормированному графику. Или ты действительно болеешь всем сердцем за науку и ищешь разгадку в лаборатории 24 часа в сутки, либо этим не стоит заниматься совсем. Я выбрала свободные вечера с семьей…

…и стали успевать помогать старикам в реабилитационном центре?

Началось все с того, что моя любимая 95-летняя бабушка упала и много чего себе повредила. После больницы ее перевели в Центр реабилитации для пожилых людей «Hebrew Rehabilitation Center». В этот Центр попадают старики после операций, инсультов, просто по старости и им нужен постоянный уход и медицинская помощь. На одного санитара приходится около восьми стариков, которых он обслуживает — нужно их сводить в туалет, помыть, покормить. На какое-то серьезное дополнительное внимание и заботу у медперсонала просто не остается времени, хотя они удивительные все люди и очень стараются. Каждый пожилой человек хочет, чтобы внимание было уделено именно ему и как можно дольше. Тогда у него загораются глаза, возвращается память, улучшается зрение, аппетит и желание жить.

Старость сталкивается с проблемой одиночества, а в таких заведениях — особенно. Когда я приезжала к бабушке (к моему большому сожалению, она довольно скоро перестала меня узнавать), я вывозила ее погулять в инвалидном кресле, а заодно брала с собой еще одного старика — самостоятельно передвигающегося и с ясным умом, но с ним просто некому было вместе пройтись и поговорить. Я чувствовала, насколько такие прогулки для них важны и поднимают им настроение. Привозила для стариков гостинцы из русского магазина — их любимые конфеты, колбасу, салатик оливье — то, к чему они привыкли за всю жизнь. В Центре есть специальная программа для русских стариков — проводятся музыкальные концерты, игры, выступают волонтеры. Я стала помогать устраивать такие вечера.

Моя дочь сейчас волонтерит — делает интервью со стариками для газеты Центра, расспрашивает их о жизни, войне, выясняет их нужды и пожелания. Знаете, все любят помогать детям, а про стариков иногда забывают — старость неприглядна и порой неприятна для окружающих. Я рада, что мои дети мне помогают и понимают важность такой помощи.

Вы часто бываете в России, в Петербурге?

С новой работой в компании по инновациям – да. Я стала ездить очень часто в командировки в Питер, чему несказанно рада. Я очень скучала по нему. Я уехала из Петербурга в начале 90-х годов. С развалом СССР и бедственным положением в науке перестало быть понятно, что нам, ученым, дальше делать. Некоторые ушли в бизнес, но в основном уехали по приглашениям или по учебной визе в Америку и Европу. Моя история иммиграции уникальна — я поехала по туристической визе в гости в Париж и поступила там в Университет Пьера и Марии Кюри, сама того не ожидая (сейчас Университет Кюри — часть Сорбонны, а тогда, в девяностые, Сорбонна была чисто гуманитарной).

В то время во Франции хорошо относились к русским, и полагали, совершенно справедливо, что у нас очень сильная наука. А у меня за плечами были химфак ЛГУ и знаменитая в Петербурге 239-я физико-математическая школа. Думаю, у парижских преподавателей просто возникло любопытство — на что способна эта русская студентка. Сразу в аспирантуру меня не взяли, но предложили пройти год обучения по программе углубленных знаний для получения «мастера». Первые полгода были сплошным кошмаром — я выучила разговорный французский, но этого было катастрофически мало для понимания лекций! Первый семестр я сдала еле-еле на тройки, но потом язык стал лучше, и оценки, соответственно, тоже. В общем, меня взяли в аспирантуру и начали платить стипендию — стало намного легче жить.

Моя аспирантура проходила в лаборатории физической химии в другом учебно-научном заведении, которое называется Высшая Школа Индустриальных Физики и Химии (ESPCI). Как раз, когда я начала там учиться, ее директор Пьер Жиль де Жен получил Нобелевскую премию по физике, что сильно укрепило позицию школы. Моими руководителями были Жак Про и Жан-Луи Виови — очень яркие ученые и замечательные люди, дружбой с которыми я очень дорожу.

Вы тогда были замужем?

Я была замужем, когда жила в Ленинграде. С моим первым мужем мы развелись. Потом он погиб. Когда я уже устроилась в Париже, то забрала к себе дочку Дину и бабушку.

Как родители отнеслись к вашему переезду во Францию?

Папа поначалу был очень недоволен. Он настоящий патриот и считал, что я должна жить и работать в своей стране. Писал мне письма, которые я боялась открывать, потому что он непременно меня ругал. А у меня тогда не было ощущения, что я навсегда покинула Россию. Был тяжелый период в личной жизни, я сбежала в Париж поучиться и думала вернуться. Я обожала Ленинград — красивый и родной город, жили мы на Невском проспекте. Но жизнь распорядилась по-другому.

Ваши родители остались жить в России?

Да. Папа с мамой — ученые, занимаются исследованием океана на Дальнем Востоке (хотя сами из Ленинграда). Когда-то папе предложили место в Дальневосточной Академии Наук, пообещали отдельную квартиру, а так как мы всегда жили в коммуналке, то такое предложение ему показалось очень привлекательным. Правда, квартиру дали только много лет спустя. Родители разработали уникальный метод дистанционного зондирования океана — с помощью информации со спутников они смотрят изменения, происходящие на поверхности и в глубине океана. Это позволяет изучить степень загрязнения, предсказать ураганы и тайфуны. Родители работали в Южной Корее, Сингапуре, Японии, Китае, Чили. Папа — очень увлеченный человек, у которого всю жизнь болит душа за советскую науку. Он не хотел, да и не смог бы, эмигрировать, его держит в России его любимая работа.

Почему вы не вернулись?

После аспирантуры в Париже меня пригласили на работу в лабораторию в Милане. Я должна была туда поехать, поскольку выиграла европейскую стипендию на 3 года постдока в Миланском Политехническом Институте. Я поехала в Милан на летнюю практику в лабораторию замечательного ученого, профессора Пьера Джорджио Ригетти. Могла ли я найти подобную работу в Ленинграде в то время? Вряд ли. И потом, у меня произошли перемены в личной жизни. С Юрой — моим вторым мужем — мы дружили с детства, были соседями по даче. Жизнь развела нас на некоторое время — я училась в Париже, он поступил в аспирантуру в Бостоне (он тоже химик).

Мы переписывались все это время и однажды решили встретиться — Юра прилетел ко мне в Париж. И с того самого приезда что-то изменилось в наших отношениях — мы стали присматриваться друг к другу, больше и чаще общаться. Я несколько раз прилетала в Бостон. И даже не успела поработать в Милане, как меня пригласили на работу постдоком в Бостонский университет. Все наилучшим образом сложилось в жизни: в 96-м году я приехала в Бостон к Юре, чтобы уже не уезжать. С тех пор вот уже почти 20 лет мы вместе. У нас родилась дочка Ася — ей будет 19 лет, сын Миша – ему 16 и одиннадцатилетняя Катя.

Вы сохранили детям русский язык?

Да. Все мои дети говорят по-русски. Старшей Дине было проще всего – во Франции с ней постоянно находилась моя бабушка и говорила с ней по-русски. А летом Диночка ездила на дачу под Петербург и общалась там с детьми. Остальные дети ходят в студии русской литературы Нины Гольдмахер и Людмилы Старобинец, где читают русскую классику, и играют в спектаклях. Дома мы говорим только на русском, ездим регулярно в Петербург, и один раз даже смогли выбраться в Москву — дети там выступали с певческой группой. Знаете, детям сложно объяснить — зачем им нужен русский язык, если они живут в Америке и общаются на английском. Но они понимают, что для меня это принципиально важно — и уже не спорят.

А почему для вас это так важно?

Я бы не смогла быть сама собой, выразить себя столь правдиво и откровенно, общаясь с детьми только по-английски. Для настоящих близких отношений с детьми очень важно, чтобы они понимали родной язык родителей. И кроме того, у нас исключительная литература, потрясающие поэты, фильмы и мультфильмы, а также люди, которые живут в России. Никто не знает, куда забросит тебя судьба (это я знаю по себе), и если они окажутся когда-то в России — на короткий срок или надолго — то хотя бы они не будут там совсем чужими, иностранцами, смогут понять и оценить многие вещи.

Давайте поговорим об отличиях российского и американского школьного образования — все плюсы и минусы.

Мне сложно оценить современное российское образование, я же училась в советское время. То, как это было тогда — я оцениваю очень высоко. Общая система образования была более толковой и цельной, чем американская. Например, в изучении родного языка — были правила, которые мы учили, потом по этим правилам можно было сделать выводы о правильности написания того или иного слова. В Америке практически не изучают правила, и дети не в состоянии объяснить, почему они именно так пишут. Мы учили много стихов наизусть, здесь — практически не учат. Историю преподают вообще отвратительно — дети не имеют понятия о временной шкале.

У нас начинают изучение с Древнего мира и заканчивают современной историей, а здесь тема урока зависит, наверное, только от предпочтений и интереса учителя, который на одном уроке рассказывает про Древний Египет, на втором — про Африку средних веков. Молекулярную биологию моя старшая дочка проходила раньше химии, хотя без знания элементарных химических формул молекул такой предмет просто не понять. Нет систематизированной и логичной программы, которая была у нас. Я разочарована в выборе книг для чтения на уроках литературы — читают очень мало и по сути три книги — что-нибудь из Шекспира, «Над пропастью во ржи» и что-то такое политкорректное из современных американских писателей — истории о тяжелой эмигрантской жизни детей, приехавших в Америку. Написаны они ужасным языком людьми, для которых английский язык не родной. Поэтому из обычных городских школ, мы наших детей перевели в British School, в которой система обучения похожа на российскую.

Там уделяется много времени для изучения европейской истории и культуры, которая мне близка. При всем уважении к американской истории, я бы на нее потратила семестр или год обучения, но не все школьные годы. А Миша в прошлом году поступил в очень сильную старшую школу при Бостонском Университете, которая по уровню образования и отношению учителей к своим предметам мне напоминает мою ленинградскую 239-ю школу. Когда мы покупали ему книги, заданные школьной программой по истории и литературе, я поняла — мы выбрали правильную школу.

Наш журнал посвящен, прежде всего, здоровью детей, а вопросы здорового питания сейчас актуальны во всем мире. Как эту проблему решают в Америке? Почему, на ваш взгляд, именно в США так много «тучных» людей?

Тучность в Америке имеет две основные причины. Первая – генетическая. У тех, кто носит в себе ген индейцев Пима – сумасшедшая предрасположенность к тучности, поскольку у них – самая высокая в мире предрасположенность к диабету. Такие люди выглядят уж совсем невозможными. Но их относительно немного, хотя они бросаются в глаза немедленно. Вторая причина связана с тем, что люди после многих веков недоедания и ограниченного потребления сахара, неожиданно получили доступ к дешевой еде и особенно, наверное, к сладкому. И потихоньку такое постоянное присутствие еды пробило защитные реакции организма. Раньше ели, чтобы утолить голод. Сейчас едят, глядя на экран компьютера или ТВ, за рабочим столом, во время многочисленных перекусов, не отдавая себе отчет. И это – в дополнение к завтраку, обеду и ужину.

Тем не менее, меры принимаются – медленнее, чем хотелось бы и не повсеместно. Это меня очень беспокоит. Я обратила внимание, что полнота в среднем зависит от образования. Люди с более высоким уровнем образования серьезнее думают о том, что они едят, чем они кормят своих детей и стараются вести более подвижный образ жизни. В обеспеченных районах больших городов, в маленьких успешных городках типа нашего Ньютона (район большого Бостона – прим. ред.) вы почти не встретите откровенно толстых людей. И увидите много худых. А если вы окажетесь в бедном районе – полнота бросается в глаза. В школах, куда ходят мои дети, несколько лет назад запретили автоматы, продающие снэки и напитки – поскольку они вредны. А в школьных столовых сильно расширили ассортимент здоровой еды. Но это только микрошаги, к сожалению.

Я покупаю мясо-молочные продукты без гормонов роста и антибиотиков. Это дороже, но не безумно. Пестициды в овощах и фруктах меня, как химика, как раз не пугают. В Штатах их дозировка нормирована, и она в разы меньше тех природных пестицидов и гербицидов, которые находятся в защитном арсенале самих растений. Стараюсь всю еду готовить сама из тех продуктов, которые я сама покупаю. К счастью, дети привыкли есть овощи и фрукты. Но я не могу контролировать, что происходит вне дома, и вся надежда — на их сознательность и занятия спортом. По моим ощущениям, общественность раскачивает правительство на принятие более строгих мер.

Производящим продукты питания фирмам-гигантам это очень невыгодно, и они тормозят процесс (мне это известно «изнутри», поскольку многие «гиганты» – наши клиенты). Тем не менее, когда на них нажимают, они начинают шевелиться, боятся проиграть конкурентам, которые могут их обскакать. Поэтому «Пепси» делает усилия, чтобы не проиграть окончательно «Кока-Коле» и так далее. Появилось много мелких фирм, которые стараются выпускать здоровые альтернативы всяких продуктов. В школах стали намного больше говорить с детьми о правильном питании. Поэтому надежду терять не хочется.